Гениальное творение Чайковского не раз привлекало внимание таких режиссеров, как Л. Михайлов, Ю. Любимов, Л. Додин, В. Фокин, Грэм Вик, Ф. Дзамбелло, Ю. Александров. Пожалуй, одной из самых интересных и, вместе с тем, самой спорной оказалась версия В. Мейерхольда. Режиссер-новатор предпочел исключить из сюжета страстную любовную тему, оставив Герману только азарт и жажду карьеры, приблизив сюжет к литературному оригиналу — это стало отголоском идеи борьбы за «пушкинизацию» «Пиковой дамы». Но, как верно было замечено, о «пушкинизации» своей оперы позаботился сам ее творец, вдохновившийся повестью Пушкина, взявшей из нее при помощи либреттиста все, что ему понадобилось. Гении великолепно знают, сколько им надо брать из литературного первоисточника, и взятое становится их неотъемлемой художественной собственностью». (И. Гликман)
Казалось бы, что общего между пушкинской повестью об игроках и теми вопросами, которые волновали современников Чайковского? Что общего между навязчивой идеей обогащения, преследующей Германа (помещенного Чайковским в пушкинскую эпоху), и трагической судьбой русской молодежи 80-90-х годов? Сопоставление это в ту пору, действительно, казалось несоизмеримым, и повесть Пушкина многими рассматривалась как мастерски рассказанный анекдот о таинственных картах. Так, пожалуй, относился к ней сам композитор, до тех пор, пока за скупым рисунком внешних событий не ощутил поразившей его аналогии со своим временем — в неразрешимости общественных противоречий и в стихийно возникавшем чувстве протеста.
Автор новой сценической версии «Пиковой дамы» Сергей Бобров убежден: сюжет великой русской оперы актуален и сегодня! Та же тщетная борьба сильного, энергичного, одаренного человека против разрушения личности, на которое обрекают его и общество, и обстоятельства жизни. Те же затаенные обиды юности и ненависть к отвергающей его касте. То же страстное желание преодолеть сословные «барьеры», вращать колесо Фортуны и ворваться в желанный круг «золотой молодежи» любой ценой — ценой потери любви, счастья, чести и самой жизни! Через весь спектакль лейтмотивом проходит образ «серых шинелей» — той лишенной индивидуальных черт, однородной «серой массы», вырваться из которой — главная цель героя. Возникают в образе Германа и наполеоновские аллюзии — «мы все глядим в Наполеоны».
У Чайковского пушкинский Герман — игрок и карьерист — наделяется любовной страстью к Лизе, но именно такая трансформация образа была тем непременным условием, без соблюдения которого опера не была бы создана. В режиссерской версии Сергея Боброва сохранены оба вектора в развитии личности Германа, а трагизм его фигуры усиливается невозможностью выбора между любовью и жаждой обогащения, мучительностью внутренней борьбы: Да, пожалуй, и сам герой не мог бы внятно объяснить себе, какое чувство влечет его к Лизе — истинная, т.е. бескорыстная(!), любовь или жажда реванша. Любовь Германа «по Чайковскому» — это любовь-мучение, любовь-безумие.
Образ Лизы — единственный, где Чайковский далеко отошел от пушкинской повести: его героиня не имеет ничего общего с миловидной, мечтательной и разумной воспитанницей старой графини — девушкой, наделенной воображением, но давно научившейся подавлять всякое проявление собственной воли. Лиза Чайковского наделена смелостью, жаждой выйти из привычных, но тесных для нее условий жизни. Как и остальные героини Чайковского, она находит эту полноту жизни и любви и отдает свои чувства человеку яркому, необычному, привлекшему ее силой характера и страстностью.
И финал оперы иной, чем финал пушкинской повести: пушкинский Герман, запертый в сумасшедший дом, бессмысленно бормочет: «Тройка, семерка, туз!». Чайковский не мог отдать своего героя во власть такого конца, он предпочел физическое уничтожение. И только смерть высвобождает в душе Германа светлое чувство...
